Неточные совпадения
Слово талант, под которым они разумели прирожденную, почти физическую способность, независимую от ума и сердца, и которым они
хотели назвать всё, что переживаемо
было художником, особенно часто встречалось в их разговоре, так как оно им
было необходимо, для того чтобы называть то, о чем они не имели никакого понятия, но
хотели говорить.
—
Художником быть хочу, — подтвердил Райский.
«Я…
художником хочу быть…» — думал
было он сказать, да вспомнил, как приняли это опекун и бабушка, и не сказал.
Художник изучает лицо и угадывает эту главную мысль лица,
хотя бы в тот момент, в который он списывает, и не
было ее вовсе в лице.
Александр
захотел видеть Витберга. Долго говорил он с
художником. Смелый и одушевленный язык его, действительное вдохновение, которым он
был проникнут, и мистический колорит его убеждений поразили императора. «Вы камнями говорите», — заметил он, снова рассматривая проект.
— Послушайте, — сказал он, — не будемте больше говорить обо мне; станемте разыгрывать нашу сонату. Об одном только прошу я вас, — прибавил он, разглаживая рукою листы лежавшей на пюпитре тетради, — думайте обо мне, что
хотите, называйте меня даже эгоистом — так и
быть! но не называйте меня светским человеком: эта кличка мне нестерпима… Anch’io sono pittore. [И я тоже
художник (итал.).] Я тоже артист,
хотя плохой, и это, а именно то, что я плохой артист, — я вам докажу сейчас же на деле. Начнем же.
Наш майор, кажется, действительно верил, что А-в
был замечательный
художник, чуть не Брюллов, [Брюллов К. П. (1799–1852) — русский
художник, выдающийся портретист.] о котором и он слышал, но все-таки считал себя вправе лупить его по щекам, потому, дескать, что теперь ты хоть и тот же
художник, но каторжный, и хоть
будь ты разбрюллов, а я все-таки твой начальник, а стало
быть, что
захочу, то с тобою и сделаю.
— Рад, — говорю, — очень с вами познакомиться, — и, поверьте, действительно
был рад. Такой мягкий человек, что хоть его к больной ране прикладывай, и особенно мне в нем понравилось, что
хотя он с вида и похож на
художника, но нет в нем ни этой семинарской застенчивости, ни маркерской развязности и вообще ничего лакейского, без чего
художник у нас редко обходится. Это просто входит бедный джентльмен, — в своем роде олицетворение благородной и спокойной гордости и нищеты рыцаря Ламанчского.
Часов в десять Нину Федоровну, одетую в коричневое платье, причесанную, вывели под руки в гостиную, и здесь она прошлась немного и постояла у открытого окна, и улыбка у нее
была широкая, наивная, и при взгляде на нее вспоминался один местный
художник, пьяный человек, который называл ее лицо ликом и
хотел писать с нее русскую Масленицу.
Хорошо
быть художником, поэтом, драматургом, думал я, но если это недоступно для меня, то
хотя бы удариться в мистицизм!
— Да-с, да; а вы вот скажите, бывали ли…
есть ли, наконец, у
художников идеалы-то простые? Можете ли вы себе представить, какую бы вы себе
хотели жену?
Сюда, во-первых, принадлежат различные житейские стремления и потребности
художника, не позволяющие ему
быть только
художником и более ничем; во-вторых, его умственные и нравственные взгляды, также не позволяющие ему думать при исполнении исключительно только о красоте; в-третьих, накоиец, идея художественного создания является у
художника обыкновенно не вследствие одного только стремления создать прекрасное: поэт, достойный своего имени, обыкновенно
хочет в своем произведении передать нам свои мысли, свои взгляды, свои чувства, а не исключительно только созданную им красоту.
Мы твердо убеждены, что ни один из
художников, бравших ее моделью, не мог перенести в свое произведение всех ее форм в том виде, в каком находил, потому что Виттория
была отдельная красавица, а индивидуум не может
быть абсолютным; этим дело решается, более мы не
хотим и говорить о вопросе, который предлагает Румор.
Но, интересуясь явлениями жизни, человек не может, сознательно или бессознательно, не произносить о лих своего приговора; поэт или
художник, не
будучи в состоянии перестать
быть человеком вообще, не может, если б и
хотел, отказаться от произнесения своего приговора над изображаемыми явлениями; приговор этот выражается в его произведении, — вот новое значение произведений искусства, по которому искусство становится в число нравственных деятельностей человека.
Совершенно другой смысл имеет другое выражение, которое выставляют за тожественное с первым: «прекрасное
есть единство идеи и образа, полное слияние идеи с образом»; это выражение говорит о действительно существенном признаке — только не идеи прекрасного вообще, а того, что называется «мастерским произведением», или художественным произведением искусства: прекрасно
будет произведение искусства действительно только тогда, когда
художник передал в произведении своем все то, что
хотел передать.
— Послушай, Бессонов, — сказал он, — полно дурить. Поезжай домой, если
хочешь, или оставайся, а Надежда Николаевна останется с нами. У нас
есть к ней дело, и очень важное. Надежда Николаевна, позвольте вам представить: Лопатин, мой друг и его (он указал на нахмурившегося Бессонова) также друг,
художник.
Неподвижно, с отверстым ртом стоял Чартков перед картиною, и, наконец, когда мало-помалу посетители и знатоки зашумели и начали рассуждать о достоинстве произведения и когда, наконец, обратились к нему с просьбою объявить свои мысли, он пришел в себя;
хотел принять равнодушный, обыкновенный вид,
хотел сказать обыкновенное, пошлое суждение зачерствелых
художников, вроде следующего: «Да, конечно, правда, нельзя отнять таланта от
художника;
есть кое-что; видно, что
хотел он выразить что-то; однако же, что касается до главного…» И вслед за этим прибавить, разумеется, такие похвалы, от которых бы не поздоровилось никакому
художнику.
Подобно как великий поэт-художник, перечитавший много всяких творений, исполненных многих прелестей и величавых красот, оставлял, наконец, себе настольною книгой одну только «Илиаду» Гомера, открыв, что в ней всё
есть, чего
хочешь, и что нет ничего, что бы не отразилось уже здесь в таком глубоком и великом совершенстве.
Даже достоинств самых обыкновенных уже не
было видно в его произведениях, а между тем они всё еще пользовались славою,
хотя истинные знатоки и
художники только пожимали плечами, глядя на последние его работы.
Но
художник понял, что опасенья
были насчет желтизны, и успокоил их, сказав, что он только придаст более блеску и выраженья глазам. А по справедливости, ему
было слишком совестно и хотелось
хотя сколько-нибудь более придать сходства с оригиналом, дабы не укорил его кто-нибудь в решительном бесстыдстве. И точно, черты бледной девушки стали, наконец, выходить яснее из облика Психеи.
Хотя я давно начинал
быть иногда недоволен поступками Гоголя, но в эту минуту я все забыл и чувствовал только горесть, что великий
художник покидает отечество и нас.
Может
быть, даже и влияние, ему самому незаметное католицизма,
хотя не нарушая форм православия, дает этот странный характер его религиозному направлению, которое, наконец, овладело им до такой степени, что
художник исчезает.
— Не правда ли, какая смешная встреча? Да еще не конец; я вам
хочу рассказать о себе; мне надобно высказаться; я, может
быть, умру, не увидевши в другой раз товарища-художника… Вы, может
быть,
будете смеяться, — нет, это я глупо сказала, — смеяться вы не
будете. Вы слишком человек для этого, скорее вы сочтете меня за безумную. В самом деле, что за женщина, которая бросается с своей откровенностью к человеку, которого не знает; да ведь я вас знаю, я видела вас на сцене: вы —
художник.
Мы пропускаем здесь влияние Станкевича на Красова и на Клюшникова, которые
хотя и не
были первоклассными
художниками, но все же не могут
быть названы бездарными.
Словом, тупейный
художник был красавец и «всем нравился». «Сам граф» его тоже любил и «от всех отличал, одевал прелестно, но содержал в самой большой строгости». Ни за что не
хотел, чтобы Аркадий еще кого, кроме его, остриг, обрил и причесал, и для того всегда держал его при своей уборной, и, кроме как в театр, Аркадий никуда не имел выхода.
Мы достаточно видели, что к добродетельному хотению резко отрицательно относится и
художник Толстой. Добродетельное хотение — это смерть для души. Выбившись из-под власти добродетельного хотения, Оленин пишет: «Я
был мертв, а теперь только я живу!» И Кити в волнении восклицает: «Ах, как глупо, как гадко!.. Нет, теперь уже я не поддамся на это!
Быть дурною, но по крайней мере не лживою, не обманщицей! Пускай они живут, как
хотят, и я, как
хочу. Я не могу
быть другою!» И так все.
Сам Павел Дмитрич Кротов — антик, который надо продавать на золотники: он рассорился со всем Петербургом, уехал к себе в Кротово и никого видеть не
хочет, да нам до него и дела нет; а у него
есть галерея — дивная галерея, картины всех школ и едва ли не в наилучших образцах, и вдобавок в куполе над библиотекою теперь у него пишет что-то al fresco [В виде фрески (итал.).] один известнейший немецкий
художник: мне страсть хочется это видеть, да и вам советую: во-первых, огромное наслаждение, и притом несметная польза.
Правда, тогда уже не у одного меня складывалась оценка Толстого (после"Войны и мира") как великого объективного изобразителя жизни.
Хотя он-то и
был всегда «эгоцентрист», но мы еще этого тогда недостаточно схватывали, а видели то, что он даже и в воспроизведении людей несимпатичного ему типа (Наполеона, Сперанского) оставался по приемам прежде всего
художником и сердцеведом.
Но
было у нее огромное интуитивное понимание того, что
хочет и может дать ее муж-художник, и в этом отношении она
была живым воплощением его художественной совести.
На половину вопросов, какие обыкновенно задаются старательными докторами, можно не отвечать без всякого ущерба для здоровья, но у Михаила Сергеича, у медика и
художника были такие лица, как будто если бы Васильев не ответил
хотя бы на один вопрос, то всё бы погибло.
— Кстати, милый мой… — говорю я ему. — Заезжал вчера ко мне один
художник. Получил он от какого-то князя заказ: написать за две тысячи рублей головку типичной русской красавицы. Просил меня поискать для него натурщицу.
Хотел было я направить его к вашей жене, да постеснялся. А ваша жена как раз бы подошла! Прелестная головка! Мне чертовски обидно, что эта чудная модель не попадается на глаза
художников! Чертовски обидно!
Николай Ильич Петухов жил уже не на набережной Москвы-реки, а в одном из переулков, прилегающих к Воздвиженке, занимая две квартиры — внизу помещалась редакция и контора, а в бельэтаже жил он сам со своим семейством. Николай Ильич занимал большую квартиру, зала, гостиная и кабинет
были убраны комфортабельно,
хотя немного безвкусно, так как новая блестящая бронза и картины в золоченых рамах неведомых миру
художников резали глаз.
— Да, — сказал художник-розмысл, — qui va piano, va sano [Тише едешь — дальше
будешь (ит.).] — эту родную пословицу перевел я когда-то великому князю на русский лад. Иоанн много утешался ею, и немудрено: она вывод из всех его подвигов. И потому
хочу я выбрать ее девизом для медали великого устроителя Руси.
Я
хочу, чтобы в свете
был один Фиоравенти-художник.
Как раз в это время, блуждая рассеянным взглядом по камере, я вдруг заметил, что часть платья
художника, висевшего на стене, неестественно раздвинута и один конец искусно прихвачен спинкою кровати. Сделав вид, что я устал и просто
хочу пройти по камере, я пошатнулся как бы от старческой дрожи в ногах и отдернул одежду: вся стена за ней
была испещрена рисунками.
Он ощутил в себе неудержимый позыв дать горделивый отпор, в котором не намерен
был вступаться за свое произведение, но
хотел сказать критику, что не он может укорять в несвободности
художника за то, что он не запрягает свою музу в ярмо и не заставляет ее двигать топчак на молотилке; что не им, слугам посторонних искусству идей, судить о свободе, когда они не признают свободы за каждым делать что ему угодно; что он, Фебуфис, не только вольней их, но что он совсем волен, как птица, и свободен даже от предрассудка, желающего запрячь свободное искусство в плуг и подчинить музу служению пользам того или другого порядка под полицейским надзором деспотической критики.
— Хорошо
быть художником! Куда
хочу, туда иду; что
хочу, то делаю. На службу не ходить, земли не пахать… Ни начальства у меня, ни старших… Сам я себе старший. И при всем том пользу приношу человечеству!
«Все равно я должна
буду выйти замуж за какого-нибудь вельможу, которого я не
буду любить, а пока я свободна, не вольна ли я сама располагать собой как
хочу? Я
хочу, я могу, я желаю здесь, в этой тиши, внезапно купить себе ценою своей красоты услуги красавца Зенона. Так, мой
художник! тебя ничто не спасет от соблазна моей красоты, и торжество мое над тобой неизбежно».
— Вы
художник, дитя мое, вам ведомы тайны человеческого лица, этой гибкой, подвижной и изменчивой маски, принимающей, подобно морю, отражение бегущих облаков и голубого эфира.
Будучи зеленой, морская влага голубеет под ясным небом и становится черной, когда черно небо и мрачны тяжелые тучи. Чего же вы
хотите от моего лица, над которым тридцать лет тяготеет обвинение в жесточайшем злодействе?
А потому критик решительно не
хотел признать никаких замечательных достоинств в произведении, которым Фебуфис должен
был прославить свою школу, и вдобавок унизил его тем, что стал объяснять овладевшее им направление его несвободным положением, всегда зависящим от страха и фавора; он называл дальнейшее служение искусству в таком направлении «вредным», «ставил над
художником крест» и давал ему совет, как самое лучшее по степени безвредности, «изображать по-старому голых женщин, которыми он открыл себе фортуну».
В то время, когда на юбилее московского актера упроченное тостом явилось общественное мнение, начавшее карать всех преступников; когда грозные комиссии из Петербурга поскакали на юг ловить, обличать и казнить комиссариатских злодеев; когда во всех городах задавали с речами обеды севастопольским героям и им же, с оторванными руками и ногами, подавали трынки, встречая их на мостах и дорогах; в то время, когда ораторские таланты так быстро развились в народе, что один целовальник везде и при всяком случае писал и печатал и наизусть сказывал на обедах речи, столь сильные, что блюстители порядка должны
были вообще принять укротительные меры против красноречия целовальника; когда в самом аглицком клубе отвели особую комнату для обсуждения общественных дел; когда появились журналы под самыми разнообразными знаменами, — журналы, развивающие европейские начала на европейской почве, но с русским миросозерцанием, и журналы, исключительно на русской почве, развивающие русские начала, однако с европейским миросозерцанием; когда появилось вдруг столько журналов, что, казалось, все названия
были исчерпаны: и «Вестник», и «Слово», и «Беседа», и «Наблюдатель», и «Звезда», и «Орел» и много других, и, несмотря на то, все являлись еще новые и новые названия; в то время, когда появились плеяды писателей, мыслителей, доказывавших, что наука бывает народна и не бывает народна и бывает ненародная и т. д., и плеяды писателей,
художников, описывающих рощу и восход солнца, и грозу, и любовь русской девицы, и лень одного чиновника, и дурное поведение многих чиновников; в то время, когда со всех сторон появились вопросы (как называли в пятьдесят шестом году все те стечения обстоятельств, в которых никто не мог добиться толку), явились вопросы кадетских корпусов, университетов, цензуры, изустного судопроизводства, финансовый, банковый, полицейский, эманципационный и много других; все старались отыскивать еще новые вопросы, все пытались разрешать их; писали, читали, говорили проекты, все
хотели исправить, уничтожить, переменить, и все россияне, как один человек, находились в неописанном восторге.